7

говорит. И входит старый ворон Талл поглядеть, как она умирает, но их я могу обмануть.

        – Когда она умрет? – я спрашиваю.

        – До того, как вернемся.

        – Тогда зачем берешь Джула?

        Чтобы грузить помог.

ТАЛЛ

        Анс потирает колени. Комбинезон на нем выгорел; на колене шерстяная заплата из воскресных брюк, заносилась до железного блеска.

        – Пуще всех не люблю, – говорит он.

        – Человеку иногда надо вперед заглядывать, – говорю я. – А если не мудрить долго – что так, что этак, большого урона не будет.

        – Дорогато сейчас сухая, – я говорю.

        – Однако ночью дождь будет. Его родню хоронят у Новой Надежды – туда меньше трех миль. Но на то он и Анс, чтобы взять жену из такого места, докуда добрый день езды, и чтобы она умерла у него.

        Он смотрит на равнину и потирает колени.

        – Пуще всех не люблю.

        – Они свободно обернутся. Тут и волноваться нечего.

        – Три доллара какникак, – говорит Анс.

        – А может, им и назад будет не к спеху. Хочется так думать.

        – Она отходит, – говорит Анс. – Она решила.

        Тяжелая жизнь у женщин, верно. У некоторых. Моя мама, скажу, умерла на восьмом десятке. Работала каждый день, в дождь и ведро, ни дня не хворала с тех пор, как родила последнего – а потом вроде огляделась вокруг, пошла, взяла ночную рубашку с кружевом, сорок пять лет пролежавшую в сундуке и ненадеванную, надела, легла на кровать, натянула одеяло и глаза закрыла. «Вам теперь за отцом ухаживать, – сказала. – Старайтесь. Устала я».

        Анс потирает колени.

        – Господь дал, – говорит он.

        Слышим, как пилит и стучит за домом Кеш.

        Правда. Истинней слова не молвил никто.

        – Господь дал, – говорю я.

        По склону поднимается их мальчик. Несет рыбу чуть ли не с себя ростом. Бросил на землю, крякнул, сплюнул в сторону, как взрослый. Чуть ли не с него, здорова.

        – Это что? – говорю. – Кабан? Где поймал?

        – Под мостом, – отвечает. Перевернул ее: на мокрый бок налипла пыль, глаз – как шишка, заклеен грязью.

        – Так и будет здесь лежать? – спрашивает Анс.

        – Маме показать хочу, – говорит Вардаман. Он смотрит на дверь. Ветер доносит до нас оттуда голоса. И стук Кеша. – У ней там гости, – говорит мальчик.

        – Да нет, это мои, – говорю я. – Им тоже интересно посмотреть.

        Он молчит и смотрит на дверь. Потом глядит на рыбу в пыли. Переворачивает ее ногой и тычет большим пальцем в глаз. Анс смотрит на равнину. Вардаман смотрит в лицо Анса, потом на дверь. Поворачивается, отходит к углу дома, и тогда Анс, не оглянувшись, окликает его:

        – Почисть рыбу.

        – А Дюи Дэлл не может почистить? – спрашивает он.

        – Почисть рыбу, – говорит Анс.

        – Ну, пап.

        – Ты почисть, – говорит Анс. Он не обернулся.

        Вардаман возвращается и поднимает рыбу. Она выскальзывает у него из рук, смазывает его мокрой грязью и шлепается в пыль: рот разинут, глаза выпучены, зарылась в пыль, словно стыдится, что она мертвая, и хочет поскорей зарыться в пыль. Вардаман ругает ее, ругает как взрослый, расставив над ней ноги. Анс не оборачивается. Вардаман поднимает рыбу. Он уходит за дом, неся ее на руках, как дрова, и она свешивается по обе стороны – голова и хвост. Чуть не с него ростом.

        У Анса руки торчат из рукавов: всю жизнь на нем рубашки будто с чужого плеча, ни разу не видел, чтобы впору. Как будто Джул отдает ему свои донашивать. Но рубашки не Джула. Он рукастый, хоть и на жердь похож. А рубашка не пропотелая. Изза этого