как он проезжал мимо школы, и только потом узнала, что для этого ему надо сделать в четыре мили крюк. Я заметила, что он уже горбится, – высокий мужчина и молодой, на козлах он напоминал голенастую озябшую птицу. Повозка медленно проезжала, поскрипывая, а он по ходу медленно поворачивал голову, глядя на дверь школы, и скрывался за поворотом. Однажды, когда он проезжал, я вышла и стала в дверях. Он увидел меня, сразу стал смотреть в другую сторону и больше не оглядывался.
По весне бывало хуже всего. Ночами, когда дикие гуси летели на север и дикие, далекие их крики неслись с вышины сквозь дикую темень, я лежала в постели и думала, что не вынесу этого, а днем не могла дождаться, когда уйдет последний и я смогу спуститься к роднику. И вот в тот день я подняла голову и увидела Анса: он стоял в воскресном костюме и вертел, вертел шляпу в руках. Я сказала ему:
– Если у вас есть женщины в семье, почему они не заставят вас постричься?
– Нету их у меня, – сказал он. И вдруг пустил на меня глаза, как двух собак на чужом дворе. – Затем я и приехал к вам.
– И не скажут, чтоб вы спину не горбили, – сказала я. – Так нет женщин? Но домто есть. Говорят, у вас дом и хорошая ферма. А вы один живете, сами управляетесь? – Он только смотрел на меня и вертел шляпу. – Новый дом, – я сказала. – Собираетесь жениться?
А он, глядя мне в глаза, повторил:
– Затем я и приехал к вам.
Потом он мне сказал:
– Родни у меня нет. Так что допекать вас будет некому. У васто есть небось.
– Да. Есть родные. В Джефферсоне.
Он немного приуныл.
– Какоеникакое, а хозяйство имеется. Я человек бережливый.
– Послушать они могут, – сказала я. – Но разговаривать с ними будет трудно. – Он вглядывался в меня. – Они на кладбище.
– А живые родственники? – сказал он. – С ними другой разговор.
– Да? – сказала я. – Не знаю. Других у меня никогда не было.
И я взяла Анса. А когда поняла, что у меня есть Кеш, я поняла, что жизнь ужасна и что это – весь ответ. Тогда мне стало понятно, что слова бесполезны; что слова не годятся даже для того, для чего они придуманы. Когда он родился, я поняла, что материнство изобретено кемто, кому нужно было это слово, потому что тем, у кого есть дети, все равно, есть для этого название или нет. Я поняла, что страх изобретен тем, кто никогда не знал страха, гордость – тем, у кого никогда не было гордости. Я поняла, в чем дело: не в том, что у них сопливые носы, а в том, что мы должны были относиться друг к другу через слова, как пауки висят на балках, держа во рту паутину, и качаются, крутятся, но никогда не прикасаются друг к другу, – и что только от удара розгой их кровь и моя кровь сливались в одном потоке. Я поняла, в чем было дело: не в том, что изо дня в день надо было нарушать мое одиночество, а в том, что его так и не удалось нарушить, пока не родился Кеш. Даже Ансу по ночам.
А у него тоже было слово. Любовь – так он это называл. Но я к словам давно привыкла. Я знала, что это слово такое же, как другие, – только оболочка, чтобы заполнить пробел; а когда придет пора, для этого не понадобится слово, так же как для гордости и страха. Кешу незачем было говорить это слово мне, и мне – незачем; пусть Анс говорит, если хочет, – твердила я. Так что получалось: Анс или любовь, любовь или Анс, – не имеет значения.
Я думала об этом даже ночами, когда лежала возле него в темноте, а Кеш спал в колыбели на расстоянии вытянутой руки.