еще сегодня на заходе солнца, казалось, – да он и сам так считал, если хоть скольконибудь об этом думал, – был несмышленым младенцем, спеленатым в давних традициях своего родного края, или даже просто безмозглым плодом, вырывающимся из чрева – если бы он только знал, что такое родовые потуги, – слепым, бесчувственным и даже еще не очнувшимся в легкой безболезненной судороге появления на свет), что весь он сейчас повернулся умышленно, словно единой спиной всего темнокожего народа, на котором зиждилась самая экономика этого края, не в раздражении, не в гневе и даже не в огорчении, но в едином, необратимом, непреклонном отречении – не к расовому унижению, а к человеческому сраму.
Вот он уже и здесь; Хайбой подтянулся и даже после девяти миль прибавил немного шаг, почуяв воду, и теперь он уже мог разглядеть, различить мост или хотя бы более светлый проем в темноте, там, где дорога пересекала непроницаемую мглу ивняка, сбегающего с обеих сторон к рукаву реки, и тут Алек Сэндер выступил изза перил моста; Хайбой фыркнул на него, а тогда и он его узнал, не удивившись, не вспомнив даже, как он когдато подумал, сообразит ли Алек Сэндер спрятать пикап, не вспомнив даже и того, что он в этом и не сомневался; не останавливаясь, осадил Хайбоя, чтобы шагом переехать мост, затем, ослабив поводья, позволил ему свернуть с дороги за мостом и спуститься осторожно, рывками, не сгибая передних ног, к воде, не видимой еще секунду, но вот уже и он увидел сверкнувшую гладь, в которой отражалось небо; но тут Хайбой остановился и снова зафыркал, потом вдруг стал на дыбы, отпрянул и чуть не выбросил его из седла.
– Это он зыбучий песок чует, – сказал Алек Сэндер. – Пусть обождет, дома напьется. Я бы тоже хотел чегонибудь другого, а не того, что сейчас.
Но он направил Хайбоя чутьчуть подальше по берегу, где можно было спуститься к воде, и опять Хайбой только фыркнул и шарахнулся в сторону, так что он тут же повернул обратно на дорогу и вытащил ногу из стремени для Алека Сэндера; Хайбой уже шел рысью, когда Алек Сэндер закинул ногу.
– Здесь, – сказал Алек Сэндер, но он уже повернул Хайбоя с шоссе на узкую грунтовую дорогу, круто заворачивавшую к черной гряде холмов и чуть ли не сразу начинавшую медленно ползти вверх, но прежде даже, чем они начали подниматься, на них дохнуло сильным, стойким сосновым духом, который напирал на них, не подгоняемый ветром, плотный, крепкий, почти как рука, – двигаясь ему навстречу, вы осязали его всем телом, словно входили в воду. Подъем становился круче, и лошадь, несмотря на двойную ношу, пыталась взять его галопом, как она обычно делала на подъеме, и она уже было пустилась вскачь, но он круто осадил ее, но и потом ему пришлось удерживать ее, намотав на руку поводья; она шла порывистым, тряским, неровным шагом, пока первый уступ холма не перешел в плато, и тут Алек Сэндер снова сказал: – Здесь, – и мисс Хэбершем, с заступом и киркой, выступила из темноты сбоку.
Алек Сэндер соскользнул вниз, и Хайбой остановился. Он тоже соскочил.
– Ты не слезай, – сказала мисс Хэбершем. – Кирка с лопатой у меня и фонарь тоже.
– Еще полмили осталось, и все в гору, – сказал он. – Это не дамское седло, но, может быть, вы сможете сесть боком. Где пикап? – спросил он Алека Сэндера.
– Вон там, за кустами, – сказал Алек Сэндер. – Мы ведь не выставляться приехали. Уж, во всяком случае, не я.
– Нетнет, – сказала мисс Хэбершем. – Я могу дойти.
– Мы сэкономим время, – сказал он. – Сейчас, верно, больше десяти. Он смирный. Это тогда просто потому, что Алек швырнул заступ с киркой.
– Ну конечно, – сказала мисс Хэбершем, Она протянула Алеку Сэндеру кирку