78

повернулись и опрометью кинулись бежать, так что только они сломя голову ринулись, как тут же со всего маху налетели на шерифа, как на скалу – казалось, их даже чутьчуть отбросило назад, но шериф ухватил их обоих, каждого одной рукой, как ребятишек, а в следующую секунду уже, казалось, держал их обоих в одной руке, словно две тряпичные куклы, и, повернувшись всем торсом, так что он оказался между ними и маленьким жилистым старичком с револьвером, сказал своим мягким и даже как будто сонным голосом:

        – Бросьте это. Неужели вы не понимаете, что самое страшное, что может случиться с черномазым, – это очутиться сегодня на воле, вот здесь, в арестантских штанах и пытаться скрыться.

        – Верно, ребята, – сказал старик своим высоким, лишенным оттенков голосом. – Я вас не трону. У меня тут разговор с шерифом. Могилу моего сына – нет, шериф.

        – Отправьте их обратно в машину, – быстро шепнул дядя.

        Но шериф не ответил и все еще не сводил глаз со старика.

        – Вашего сына нет в этой могиле, мистер Гаури, – сказал шериф.

        А он смотрел и думал: ну, что может старик сказать на это – удивится, не поверит, возмутится, может быть, или даже невольно подумает вслух: «Как это вы можете знать, что моего сына нет здесь?» – или, выслушав, молча поразмыслит и скажет примерно вот так же, как шериф сказал дяде шесть часов тому назад: «Вы бы не позволили себе сказать мне это, если бы вы не знали, что это действительно так», – смотрел и даже как будто сам вместе со стариком отмахнулся от всего этого и вдруг с изумлением подумал: «Да ведь он убит горем», – и тут же подумал, как за эти два года он дважды видел горе там, где он никак не ожидал и не предполагал, что оно может быть, где, казалось бы, вовсе и не место быть сердцу, способному разрываться от горя: один раз у старого негра, который только что схоронил свою старую негритянкужену, и вот сейчас у этого неистового старика, безбожника, сквернослова, который лишился одного из своих шестерых ленивых, неистовых, разнузданных и не то что более или менее, а совсем уж негодных сыновей; только один из них, да и то разве что вот этой своей последней отчаянной выходкой, сумел сделать чтото на благо своим ближним и своему округу: дал себя убить и всех от себя избавил; и вот опять этот высокий ровный голос, быстрый, твердый, безостановочный, без всяких оттенков, почти собеседующий:

        – Надо полагать, шериф, вы не назовете мне имени человека, который обнаружил, что моего сына нет в этой могиле. Я полагаю, вы просто умолчите об этом.

        Маленькие жесткие светлые глаза впиваются в маленькие жесткие светлые глаза, и голос шерифа, все такой же мягкий, но теперь непроницаемый:

        – Нет, мистер Гаури. Могила не пустая. – И потом уже, много позже, он вспомнил, что вот тутто ему и показалось, что он понял – не то, конечно, почему Лукас остался в живых и его позволили увезти в город, этото само собой ясно: никого из Гаури, кроме мертвеца, там в тот момент не было, – но по крайней мере хоть как это случилось, что старик и двое его сыновей появились из лесу, изза часовни чуть ли не в ту же самую минуту, когда шериф и он с дядей подошли к могиле, и еще, конечно, почему почти двое суток спустя Лукас все еще жив. – В ней лежит Джек Монтгомери, – сказал шериф.

        Старик мигом повернулся, не поспешно, не проворно даже, а просто без всякого усилия, как если бы его маленький, сухой, лишенный мяса костяк не оказывал сопротивления воздуху и не тормозил двигательные мускулы, и крикнул в сторону ограды, где двое молодых людей все еще сидели на муле, одинаковые, как два манекена в магазине готовой одежды, и такие же неподвижные, они так и не слезали, пока старик