как Ли, я бы давно была лейтенантом в блестящих сапогах или даже генералом. Правда? – Она обращалась то к одному, то к другому, грациозно, непосредственно: такая хрупкая стремительность. – Нет, я не могу, я больше не могу звать вас «мистером». Не возражаете?
– Пойдем танцевать! – Мистер Риверс отбивал такт ногой, и с изысканно скучающим лицом слушал этот разговор. Вдруг он открыто зевнул. – Пойдем танцевать!
– Меня зовут Руфус, мэм! – сказал Мэдден.
– Руфус? Но вы тоже не зовите меня «мэм». Не будете? Хорошо?
– Нет, м м… Я хочу сказать – хорошо.
– Видите, вы чуть не забыли.
– Пойдем танцевать! – повторил мистер Риверс.
– Но больше вы не забудете. Правда, не забудете?
– Нет, нет.
– Не давайте ему забыть, мистер Доу, я на вас надеюсь.
– Хорошо, хорошо. А сейчас пойдите, потанцуйте с мистером Смитом, вот с ним.
Она встала.
– Он меня гонит! – с притворным смирением сказала она. Потом пожала узкими, нервными плечиками. – Знаю, мы не так привлекательны, как француженки, но вы должны с этим примириться. Вот Ли, бедненький, никогда не видал француженок, для него и мы хороши. Но вам, военным, мы, к сожалению, уже не нравимся.
– Вовсе нет: мы передаем вас мистеру Ли с условием, что вы вернетесь к нам.
– Вот это уже лучше. Но, наверно, вы говорите так просто из вежливости,
– упрекнула она.
– Нет, нет. Вот если вы не пойдете танцевать с мистером Ли – это будет невежливо: он вас несколько раз приглашал.
Она снова нервно передернула плечиками.
– Видно, придется потанцевать, Ли. Если только вы не передумали, не расхотели со мной танцевать.
Он схватил ее за руку.
– О, Господи, пошли скорее!
Удерживая его, она обернулась к тем двоим, тоже вставшим с места.
– Но вы меня дождетесь?
Они уверили ее, что дождутся, и она оставила их в покое. Музыка заглушила треск протеза Доу, и Сесили скользнула в объятия мистера Риверса. Они попали в такт синкопам, он чувствовал пустое прикосновение ее груди, ее колен и сказал:
– Что вы с ним затеяли? – и крепче обнял ее, чувствуя изгиб бедра под ладонью.
– Затеяла?
– Да ладно, давайте танцевать!
И они сомкнулись, скользя, замирая и снова скользя, чувствуя пульс музыки, они играли с мелодией, теряя ее и снова находя, и плыли по ней, словно обрывки снов.
9
Джордж Фарр, стоя в темноте снаружи, впился в нее глазами, видя ее тонкое тело, перерезанное мужской рукой, видя ее головку рядом с чужой головой, видя, как вся она под серебряным платьем угадывает движения партнера, как ее сияющая рука ложится на его черное плечо, и веер колышется у согнутого локтя, кик ива под вечер. Он слышал ритмичную тревожную скабрезность саксофонов, видел смутные тени в темноте и вдыхал запах земли и растущей в ней жизни. Мимо прошла парочка, девушка окликнула его:
– Привет, Джордж! Ты тоже туда?
– Нет! – резко сказал он, в блаженном наслаждении, упиваясь страстным отчаянием молодости, и весны, и ревности.
Приятель, стоявший рядом с ним – приказчик из кафе, – выплюнул сигарету.
– Выпьем, что ли?
В бутылке, позаимствованной из кафе, была смесь алкоголя со сладким сиропом. Напиток сначала обжигал горло, но потом оставлял внутри только сладкий огонь, только смелость.
– Ну их к черту, – сказал Джордж.
– Значит, не пойдешь туда? – спросил приятель.
Они выпили еще. Музыка пробивалась сквозь молодую листву, в темноту, под золото звезд, под их немой сумбур. Свет, подымаясь над верандой, угасал, дом великаном чернел на небе: утес, об который бились волны деревьев и, разбившись, застывали навсегда; и созвездия, как золотые единороги, с неслышным ржанием паслись на синих лугах, взрывая их острыми и сверкающими, как сталь, копытцами, и небо, такое грустное, такое далекое, взрыто золотыми единорогами – в ту ночь они с беззвучным ржанием, с вечера до рассвета, смотрели на них, на нее – ее тело, как тетива, распростертое навзничь, нагое, словно узкая заводь, мягко расступившаяся на два серебряных рукава одного истока…
– Не пойду я туда, – ответил Джордж, отступая.
Они зашагали по лужайке, и в тени миртового
